Нож, который вы видите на фотографии, я привезла из Толедо. Троюродный племянник испанского стилета, он совершенно безобиден и предназначен для разрезания бумаги. Я вскрываю им конверты пришедших по почте писем. Но как только его наборная рукоятка ложится в ладонь, его безобидность куда-то исчезает. Тонкое тельце становится опасным, как спящая древесная змея.
При всем отсутствии агрессивности в моем характере я не могу совладать с этим чувством. Душа клинка столь сильна и требовательна, что хочется отложить все дела и наточить сталь до остроты бритвы. Зачем? Для этого нет никаких причин. Но что-то первобытное, темное начинает ворочаться внутри.
Кто сказал, что предметы мертвы и безгласны? Они вполне живы. Просто Царство Истины, о котором говорил Метерлинк, еще не наступило, и мы не умеем с ними говорить. Они живы, и они жадны. Каждый раз, когда мы прикасаемся к какой-либо вещи, она отбирает у нас частичку нас самих.
Почему так ценятся вещи ручной работы? Разве ковер, вытканный машиной, не ровнее сотканного по-старинке, руками? Разве его узор, цвет, нитки – другие? Почему тогда он стоит во много раз дешевле? Потому что в нем нет той энергии, той силы, которую отдает ему ткач.
Когда я смотрю в музее на вещи, созданные много лет назад, прошедшие через десятки рук, мне иногда бывает страшно. Сколько страстей бушевало вокруг них, сколько смертей своих владельцев они пережили. Вокруг некоторых аура так сильна, что кажется - ее можно потрогать руками.
Поэтому мне трудно понять людей, хранящих в доме старые вещи. Воронка прошлого неспешно крутится, не выпуская из своего горла хозяев, наивно считающих, что они владеют предметами. И тем более непонятно, когда хранят вещи, принадлежавшие кому-то другому. У них может быть немаленькая ценность, выражаемая в рублях. Но уродливая душа и прескверный характер.
